А. Суркову
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: - Господь вас спаси! –
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина –
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
"Мы вас подождем!" - говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!" - говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Алексею Александровичу Суркову (1899-1983) принадлежит стихотворение, ставшее, подобно стихотворению «Жди меня» Симонова, произведением народного масштаба. Обо было положено на музыку К.Я.Листовым и стало известно как песня «В землянке».
Софье Крево
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти - четыре шага.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
Ноябрь 1941
Объединяет стихи Симонова и Суркова то, что они являются собственно документами эпохи – поэтическими посланиями своим любимым: Симонов своей будущей жене, Сурков – жене, матери их двоих детей Софье Крево.
Поэзия военного времени неразрывно связана с темой страдания, и, прежде всего, с изображением того горчайшего горя, которое война принесла детям, старикам, матерям. Невозможно не испытать душевного потрясения от стихотворения Симонова «Майор привез мальчишку на лафете…». Впрочем, это чувство лучше выразил сам Симонов в этом стихотворении («Кто раз увидел этого мальчишку,/Домой прийти не может до конца»):
Майор привез мальчишку на лафете.
Погибла мать. Сын не простился с ней.
За десять лет на том и этом свете
Ему зачтутся эти десять дней.
Его везли из крепости, из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось, что надежней места
Отныне в мире для ребенка нет.
Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал.
Мы шли ему навстречу из России.
Проснувшись, он махал войскам рукой...
Ты говоришь, что есть еще другие,
Что я там был и мне пора домой...
Ты это горе знаешь понаслышке,
А нам оно оборвало сердца.
Кто раз увидел этого мальчишку,
Домой прийти не сможет до конца.
Я должен видеть теми же глазами,
Которыми я плакал там, в пыли,
Как тот мальчишка возвратится с нами
И поцелует горсть своей земли.
За все, чем мы с тобою дорожили,
Призвал нас к бою воинский закон.
Теперь мой дом не там, где прежде жили,
А там, где отнят у мальчишки он.
Это прекрасное в своей высокой скорби стихотворение созвучно поэзии Ольги Федоровны Берггольц (1910-1975), воспевшей со страстной сдержанностью трагизм блокадного Ленинграда. Сравните с ним, например, строки из «Февральского дневника» (1942):
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова,
я тоже - ленинградская вдова…
А город был в дремучий убран иней.
Уездные сугробы, тишина...
Не отыскать в снегах трамвайных линий,
одних полозьев жалоба слышна.
Скрипят, скрипят по Невскому полозья.
На детских санках, узеньких, смешных,
в кастрюльках воду голубую возят,
дрова и скарб, умерших и больных...
Так с декабря кочуют горожане
за много верст, в густой туманной мгле,
в глуши слепых, обледеневших зданий
отыскивая угол потеплей.
Вот женщина ведет куда-то мужа.
Седая полумаска на лице,
в руках бидончик - это суп на ужин.
Свистят снаряды, свирепеет стужа...
Товарищи, мы в огненном кольце.
А девушка с лицом заиндевелым,
упрямо стиснув почерневший рот,
завернутое в одеяло тело
на Охтинское кладбище везет.
Везет, качаясь,- к вечеру добраться б...
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Скинь шапку, гражданин!
Провозят ленинградца,
погибшего на боевом посту.
Скрипят полозья в городе, скрипят...
Но мы не плачем: правду говорят,
что слезы вымерзли у ленинградцев.
Широко представлена в военной поэзии тема погибших, не вернувшихся с фронта солдат, защитников родины. Она проникновенно звучит в стихотворении дагестанского поэта Расула Гамзатова (1923-2003) «Журавли», которое было переведено с аварского языка на русский переводчиком Наумом Гребневым (1968):
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю эту полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Они до сей поры с времен тех дальних
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
Покаянное чувство перед оставшимся на полях сражений отчетливо передано в грустной поэтической медитации Александра Трифоновича Твардовского (1910-1971):
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,-
Речь не о том, но все же, все же, все же…
Обратите внимание на речевой строй стихотворения: поэт словно бы разговаривает со своей памятью, переживание передается с помощью повторов, которые мы допускаем в речи, когда глубоко погружаемся в свои чувства. Тема стихотворения задана следующим приемом: автор выносит отрицание «никакой» вперед, тем самым показывая остроту ощущения своей вины. И далее следуют повторы, замедляющие ритм стихотворения, передающие тяжесть сомнения, охватившего лирического героя: «в том, что – в том, что»; «и не об этом речь – речь не о том»; «все же - все же – все же». Видимо, эти чувства побудили поэта представить себя погибшим солдатом, создавая тем самым лирическую ситуацию со-переживания в стихотворении «Я убит подо Ржевом»:
Я убит подо Ржевом
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва
И не видел той вспышки, -
Точно в пропасть с обрыва -
И ни дна, ни покрышки.
И во всем этом мире
До конца его дней -
Ни петлички,
С гимнастерки моей.
Я - где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я - где с облаком пыли
Ходит рожь на холме.
Я - где крик петушиный
На заре по росе;
Я - где ваши машины
Воздух рвут на шоссе.
Где - травинку к травинке -
Речка травы прядет,
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.
Летом горького года
Я убит. Для меня -
Ни известий, ни сводок
После этого дня.
Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю -
Наш ли Ржев наконец?
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?
Этот месяц был страшен.
Было все на кону.
Неужели до осени
Был за н и м уже Дон
И хотя бы колесами
К Волге вырвался о н?
Нет, неправда! Задачи
Той не выиграл враг.
Нет же, нет! А иначе,
Даже мертвому, - как?
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Наши очи померкли,
Пламень сердца погас.
На земле на проверке
Выкликают не нас.
Мы - что кочка, что камень,
Даже глуше, темней.
Наша вечная память -
Кто завидует ей?
Нашим прахом по праву
Овладел чернозем.
Наша вечная слава -
Невеселый резон.
Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам все это, живые.
Нам - отрада одна,
Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Вы должны его знать.
Вы должны были, братья,
Устоять как стена,
Ибо мертвых проклятье -
Эта кара страшна.
Это горькое право
Нам навеки дано,
И за нами оно -
Это горькое право.
Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.
Всем, что, может, давно
Всем привычно и ясно.
Но да будет оно
С нашей верой согласно.
Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли
И в тылу у Москвы
За нее умирали.
И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.
Нам достаточно знать,
Что была несомненно
Там последняя пядь
На дороге военной, -
Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить...
И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы.
И Смоленск уже взят?
И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже?
Может быть... Да исполнится
Слово клятвы святой:
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.
Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие
Хоть бы плакать могли!
Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг.
О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне!
В нем, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.
Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.
Все на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
Ибо в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, -
Были мы наравне.
И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,
Чтоб за дело святое,
За советскую власть
Я убит подо Ржевом,
Тот - еще под Москвой...
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?!
В городах миллионных,
В селах, дома - в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?
Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу...
Я вам жить завещаю -
Что я больше могу?
Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
Горевать - горделиво,
Не клонясь головой.
Ликовать - не хвастливо
В час победы самой.
И беречь ее свято,
Братья, - счастье свое, -
В память воина-брата,
Что погиб за нее.
Самое известное произведение в русской поэзии о Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. – поэма Твардовского – «Василий Теркин», которую поэт сочинял всю войну. Эта поэма представляет собой книгу о русском солдате, она, можно сказать, даже не создавалась как литературное произведение, она – рождалась из гущи солдатской жизни день за днем. Появлявшиеся новые главы поэмы печатались в фронтовых и центральных газетах. Фронтовики любили ее и ждали продолжения и она проходила с ними все четыре года войны. Образ Василия Теркина, солдата-балагура, солдата-богатыря представлял чисто русский национальный тип героя, перестававшего быть литературным, вымышленным персонажем, ставший близким, живым человеком. 28 стихотворных глав поэмы и авторские обращения передают историю четырехлетней войны, путь, преодоленный русским солдатом. А последняя глава «В бане» представляет русскую традицию очищения себя от скверны войны.
Значительное место в военной поэзии занимает интернациональная тема. Так в самом известном своем стихотворении о войне «Итальянец» (1943) поэт Михаил Аркадьевич Светлов (Шейнкман) (1903-1964) скорбит о бессмысленной гибели итальянского солдата, погибшего от руки лирического героя – русского защитника своей Родины. Обратите внимание на главный пафос стихотворения – утверждение близости народов, культур, природной красоты, самобытности, а любая попытка захвата чужой земли, насилия – безумие и ведет только к смерти.
Черный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца,-
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый...
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!
Но ведь я не пришел с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!
Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился,
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.
Разве среднего Дона излучина
Иностранным ученым изучена?
Нашу землю - Россию, Расею -
Разве ты распахал и засеял?
Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далеких колоний,
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного...
Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю - и нет справедливости
Справедливее пули моей!
Никогда ты здесь не жил и не был!..
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застекленное в мертвых глазах...
Однако никакая красота стиха, мудрость поэта не могут возместить бедствия и горести, приносимые войной. Это переживание, вечное сожаление о непрожитой жизни с горечью высказано в стихотворении, ставшем текстом бардовской песни «До свидания, мальчики» поэта Булата Шалвовича Окуджавы (1924-1997):
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли,
повзрослели они до поры,
на пороге едва помаячили
и ушли за солдатом солдат...
До свидания, мальчики! Мальчики,
постарайтесь вернуться назад.
Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
не жалейте ни пуль, ни гранат
и себя не щадите вы... И все-таки
постарайтесь вернуться назад.
Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:
Вместо свадеб - разлуки и дым!
Наши девочки платьица белые
Раздарили сестренкам своим.
Сапоги... Ну куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон...
Вы наплюйте на сплетников, девочки!
Мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
Что идете войной наугад...
До свидания, девочки! Девочки,
Постарайтесь вернуться назад!
Истинно русскую позицию, отношение к агрессии – твердое, несокрушимое страхом или растерянностью выразила классик русской поэзии XX в. поэтесса Анна Ахматова в чеканной миниатюре «Клятва»:
И та, что сегодня прощается с милым,-
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!
Июль 1941, Ленинград
Стихотворение «Клятва» Ахматова через год продолжает другой темой, еще более актуальной – темой мужества. Русская история учит нас в те времена, когда трудности кажутся неимоверными и испытания достигают наивысшей тяжести и кажется, что их невероятно трудно выдержать, что есть сила русского духа, непреклонная, исполненная благодати:
МУЖЕСТВО
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
А стихотворение «Победа» (1945) словно возвращает читателя в атмосферу древнерусских священных ритуалов: празднество победы, приветствие защитников, благодарение, возносимое Богу:
Победа у наших стоит дверей…
Как гостью желанную встретим?
Пусть женщины выше поднимут детей,
Спасенных от тысячи тысяч смертей,-
Так мы долгожданной ответим.
«ВИШНЕВЫЙ САД»
Пьеса «Вишневый сад» завершает драматургическое творчество Чехова. Писатель приступил к работе над пьесой весной 1901 г., хотя ее замысел начал формироваться задолго до этого, что проявляется в предшествующих произведениях, угадываются в них черты будущих героев и характеры «Вишневого сада». И сама тема пьесы, основанная на продаже имения, также затрагивалась писателем раньше. Таким образом, проблематика «Вишневого сада» словно обобщает и подытоживает художественные идеи творчества как самого Чехова, так и русской литературы 19-го в. в целом.
В основе сюжета пьесы лежит тема продажи за долги барского имения, распада векового уклада жизни поместного дворянства. Подобная тема всегда драматична сама по себе, поскольку речь идет о печальной перемене в судьбах людей или к худшему, или к неизвестному. Однако «Вишневый сад» затрагивает не частный случай, историю какого-то одного имения, одной семьи и людей, с ним связанных, - в пьесе показан исторический момент в России, время неизбежного ухода из национальной жизни помещичьего сословия с его культурно-бытовым, хозяйственным укладом. Чехов создал систему персонажей, в полной мере отражающую социально-историческую ситуацию, изображенную в произведении: поместные дворяне, купец-предприниматель, разночинец студент, молодое поколение (настоящая и приемная дочь хозяйки), служащий, гувернантка, прислуга, многочисленные эпизодические и внесценические персонажи.
Автор назвал свою пьесу комедией еще в начале работы над ней он говорил, что пишет произведение, которое будет очень смешным. Однако художественные руководители МХАТа, куда Чехов отдал пьесу восприняли как тяжелую драму и так относились к ней при постановке на сцене. Жанр «Вишневого сада» определяется и как комедия, драма, и, иногда, трагикомедия. Может быть, противоречие кажущееся, и пьеса представляет собой некое наджанровое единство, которое еще предстоит осознать?
Первая постановка «Вишневого сада» состоялась во МХАТе 17 января 1904 г., за полгода до смерти писателя (15 июля 1904 г.). Она оказалась значительным событием в культурной жизни России: кроме тяжело больного Чехова, на ней присутствовали многие писатели и деятели искусства. Можно сказать, что было и знаковое политическое событие, словно предсказывающее историю будущего века – первую русскую революцию, которая разразилась через год.
1. А.П. Чехов писал О.Л. Книппер: «Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называется драмой? Немирович и Алексеев в моей пьесе видят положительно не то, что я написал, и я готов дать какое угодно слово, что оба они ни разу не прочли внимательно моей пьесы». Объясните, на какие особенности пьесы нужно обратить внимание, чтобы понять, почему Чехов определил ее жанр как комедию.
СВОЕОБРАЗИЕ СЮЖЕТА И КОМПОЗИЦИИ «ВИШНЕВОГО САДА»
Сколько-нибудь глубокое понимание пьесы невозможно, если не обращать внимание на основные драматургические приемы, примененные в ней Чеховым. Прежде всего, давайте ответим, сколько времени занимают события в «Вишневом саде». Опыт показывает, что читатели обычно отвечают: несколько дней, две недели, месяц, иногда больше, - хотя впечатление у у всех одинаковое – события длятся недолго. Между тем обратимся к тексту. В начале 1-го действия читаем: «Уже май, цветут вишневые деревья, но в саду холодно, утренник». А в 4-ом, последнем действии, Лопахин говорит: «На дворе октябрь, а солнечно и тихо, как летом». Значит, в пьесе прошло не менее 5 месяцев.
Таким образом, в пьесе существует как бы два отсчета времени: объективное, для всех, и субъективное – для участников событий и читателя. В сюжете также выделяются два плана: общий, исторический, в центре которого исчезновение поместного уклада жизни в России, и личный – частная жизнь и судьбы людей. Благодаря такому показу конфликта и основного события (потеря имения) – писатель получает возможность передать, с одной стороны, историческую неизбежность этого процесса и остроту его переживания – с другой.
Композиция произведения, как оказалось, также испытала влияние двойственности сюжета. Обратите внимание, что продажа сада с аукциона неизбежна, и читатель понимает это уже в первом действии. Но ведь это событие должно стать кульминацией пьесы, в то время как неожиданности, напряженности, свойственной кульминации, в ней нет, так как все, и герои, и мы знаем и исход наперед. Следовательно, и композиция имеет два плана: внешнее действие, начиная с приезда, т.е. сбора всех участников конфликта в первом действии, и их ухода из имения в последнем. Второй план композиции определяет «внутреннее действие» в пьесе, другими словами, переживания ее героев, которые сливаются вместе, образуя особый психологический подтекст в произведении. Вл.И.Немирович-Данченко назвал этот художественный эффект подводным течением . Посмотрим, как он проявляется в построении пьесы на примере кульминации. Согласно внешнему действию, кульминация приходится на 3 действие, в котором состоялась продажа сада в реальности – 8 августа с аукциона. Однако, если проанализировать пьесу с учетом подводного течения , обнаружится, что на психологическом уровне кульминация произошла во 2 действии, в эпизоде со звуком лопнувшей струны, когда главные герои внутри себя признали неотвратимость потери имения.
Наибольшая острота, напряженность конфликта проявляется не во внешних событиях, а в диалогах и монологах персонажей. Даже паузы, которые, казалось бы, должны задерживать действие и отвлекать внимание читателей и зрителей, напротив, создают напряжение, поскольку мы вместе с героями словно переживаем во время паузы их внутреннее состояние. Роль своего рода пауз выполняют даже некоторые, с первого взгляда, нелепые выражения, вроде бильярдных словечек Гаева типа «от двух бортов в середину». Дело в том, что они показывают не пустоту и неадекватность героя, а его смущение, служат психологической паузой для него. Такого рода деталями изобилует пьеса, они представляют собой невероятно сложную и разнообразную мозаику, и, будучи разнородными, составляют единство высшего уровня, изображающее жизнь как таковую.
СИСТЕМА ПЕРСОНАЖЕЙ ПЬЕСЫ «ВИШНЕВЫЙ САД»
Создание пьесы «Вишневый сад» и ее появление на сцене МХАТа (1901-1904) охватывает последний период русской национальной жизни перед глобальными и катастрофическими для прежней России потрясениями. Поэтому, рассматривая систему персонажей пьесы, нужно принять во внимание два соображения. Первое – через год после представления пьесы русское общество, изображенное в ней, исчезнет навсегда. Второе – русское общество, каким оно изображено в пьесе художника, было именно таким.
В обществе, как всегда, есть активная часть населения, которая определяет общую жизнь, и пассивная, т.е. те, кто живет так, как она устраивается. Среди первых, конечно, должны быть дворянство, предприниматели, образованные разночинцы. Они представлены в образах дворян - Раневской и членом ее семьи, Симеонова-Пищика, купца-предпринимателя Лопахинака, студента Трофимова. Среди остальных – люди, не отноящиеся к привилегированным сословиям: мелкие служащие, наемные работники, прислуга. В пьесе это конторщик Епиходов, гувернантка Шарлотта Ивановна, горничная Дуняша, оба лакея: старый лакей Фирс и молодой лакей Яша. Не следует думать, что они вместе составляют некую массу незначительных людей. Нет. Каждый из них не менее важен как член общества и человек. Возьмем хотя бы один пример. Вы обратили внимание на постоянный уход лакея Фирса за Гаевым, который длился 51 год, с рождения барина.
Каково же русское общество, представленное действующими лицами в «Вишневом саде». На первый взгляд, это изображена обычная, традиционная поместная жизнь. Однако есть одна общая для них всех особенность: их существование находится в разладе с реальностью, т.е. настоящей сегодняшней жизнью. Так, Раневская названа богатой помещицей, в то время как состояния у нее уже нет. Ее дочь Аня, таким образом, не поместная барышня на выданье, а изгнанная из родного имения бесприданница. Гаев – русский барин, не заметивший, что он прожил 51 год. Существование приемной дочери Раневской Вари не имеет под собой сколько-нибудь определенной основы: она безродная сирота и экономка в имении, где нет хозяйства. Еше более эфемерна жизнь гувернантки Шарлотты Ивановны: в доме нет детей. Которым она могла бы быть нужна, так как Аня выросла, а брат Гриша утонул в раннем возрасте. Епиходов – конторщик без конторы, неприкаянный несчастный человек с унылым существованием и нелепым воображением. Дуняша – горничная девушка, не понимающая, кто она и что происходит в ее жизни. Лакеи Фирс и Яша оказываются тоже людьми не в ладах с реальностью: барское время прошло и в новой действительности Фирсу нем места, а наглый Яша воспринимает новую жизнь только с низменной стороны. Нельзя назвать жизнью суматошную ежедневную деятельность помещика Симеонова-Пищика, занятого исключительно долгами по имению, т.е. не живущего, а выживающего человека.
Безусловно, купец Лопахин может быть признан человеком, успешно живущим в реальном мире. Он богат, деятелен, предприимчив, стремится стать членом порядочного, высшего круга, хочет быть культурным, образованным человеком, не прочь жениться и обзавестись семейством, т.е. пустить корни в современной жизни. Он и покупает имение, словно наследуя положение прежних его владельцев. Однако есть в образе Лопахина некоторые черты, не позволяющие в полной мере назвать его человеком сегодняшнего дня. Обратите внимание, бывший мужик Лопахин живет идеалами прошлого порядка жизни, более всего ему дорого детское воспоминание о том, как юная Раневская умыла его разбитый в кровь нос, да и произнося свой ликующий монолог после покупки вишневого сада, в конце со слезами воклицает: «О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь».
Сложно определить непротиворечиво образ студента Пети Трофимова. Часто он нем говорят, что за такими, как он и Аня Раневская, будущее. Возможно, такой взгляд в какой-то мере правомерен: Петя – человек интеллигентный, образованный, у него есть идеалы, которые представляются высокими, он увлекает ими за собой Аню. Однако настораживают в нем два прозвища, которые сопровождают его в пьесе: «вечный студент» и «облезший барин». Первое содержит в себе противоречие: студент – социальное состояние временное, но Трофимов вечно в нем находится, поэтому возникает некоторое сомнение в будущей деятельности героя, тем более он ведет для перспективного человека довольно расслабленный образ жизни, по полгода проживая в чужом флигеле и произнося высокопарные монологи. И красноречиво назвала Петю Трофимова одна баба в поезде: «облезлый барин» - с таким прошлым герой больше похож на человека из прошлой жизни, чем будущей.
Таким образом, все герои «Вишневого сада» не живут согласно своему настоящему времени, содержание их жизни не совпадает с реальностями сегодняшнего дня, все как бы живут во времени «вчера». Создается впечатление, что реальная жизнь проходит мимо них. Но есть в пьесе герой, проживший свою жизнь в оставшейся в 19-ом веке России, - старый лакей Фирс. В 1 действии Раневская говорит Фирсу:
«- Спасибо тебе, Фирс, спасибо, мой старичок. Я так рада, что ты еще жив.
Фирс. Позавчера.
Гаев. Он плохо слышит».
Конечно, Фирс плохо слышит, и в этом причина ответа невпопад. Но мы понимаем мысль автора так: если все герои живут во времени «вчера», то Фирс, как и уходящая Россия – во времени «позавчера».
ПРОБЛЕМАТИКА ПЬЕСЫ «ВИШНЕВЫЙ САД»
Проблематику пьесы «Вишневый сад» можно рассматривать на 3 уровнях. Прежде всего, это вопросы, связанные с индивидуальной жизнью человека и его судьбой, и главные из них, как сложилась жизнь этих людей и почему она так сложилась. Чтобы осознать их, автор обращается к условиям жизни героя, обстоятельствам, характеру, психологии, поступкам и т.д. Например, самый сложный персонаж – Любовь Андреевна Раневская. Этот характер представляется особенно противоречивым с резкими переходами героини от сентиментальности и слезливости к отстраненности и даже бесчувственности. Как и под влиянием каких факторов он сложился? Понятно, что ее жизнь сломана, семья разрушена, сама она неприкаянна и несчастна. Когда начался этот беспощадный и необратимый процесс? Когда она вышла, по словам Гаева, за недворянина? Или когда утонул сын Гриша? Когда она бросила все и уехала в Париж, оставив дочь и имение?
Такие вопросы можно задать о каждом заметном персонаже пьесы. Почему Петя Трофимов не может закончить университетский курс? Почему Гаев не заметил своей жизни и имел только два пристрастия – игру на бильярде и леденцы? Почему Лопахин не сделал предложения Варе? Почему Епиходов жалок и погружен в бессмысленные, неадекватные мечтания? Таких вопросов возникает множество, что говорит о полной насыщенности пьесы смыслом. Другими словами, в ней нет ни одной реплики, ни одной детали, которые не несут с собой глубокой и тонкой мысли, которую следует понять, иначе произведение не может быть прочитано, а спектакль посмотрен с тем участием, какое хотел вызвать Чехов.
Итак, первый уровень проблематики пьесы отражает проблемы существования человека в новом времени России, которые в 19-ом веке все чаще стали называться сферой экзистенции. Именно тогда в европейской мысли развивается философия экзистенциализма, а в искусстве – художественное выражение этих проблем в жизни.
Второй уровень проблематики пьесы представляет изображение социально-исторических перемен в российском государстве и русской национальной жизни. Центральное событие в пьесе - исторический итог многовековых феодально-крепостнических отношений в обществе: после отмены крепостного права исчезновение поместного уклада жизни. Обратите внимание на знаменательный диалог Гаева и Фирса в эпизоде со звуком лопнувшей струны во 2 действии. Герои каждый по-своему объясняет странный звук. Фирс объясняет, с первого взгляда, невпопад (имейте в виду, что настоящий смысл Чехов всегда передает через высказывания Фирса):
Фирс. Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь.
Гаев. Перед каким несчастьем?
Фирс. Перед волей.
И, наконец, третий уровень – философский, и здесь основной вопрос пьесы такой: как соотносятся индивидуальная жизнь и судьба человека, т.е. его мечты, идеалы, любовь, чувства, переживания, утраты с существованием в обществе, ходом истории, переменами условий жизни? Есть ли неколебимые, постоянные ценности в основании жизни чвшеееловека? В чем ее источник и опора?
Самый же главный вопрос – это вопрос о жизни как таковой, не человека, не общества, не историческая жизнь или какая-нибудь другая. Это вопрос – что такое жизнь? Жизнь, представляющая вечную загадку и таинство для человека. Та самая жизнь, которая преобразила старый засыхающий дуб в живое, пустившее листву могучее дерево в романе «Война и мир» Толстого.
ПРОБЛЕМА ЖАНРА ПЬЕСЫ «ВИШНЕВЫЙ САД»
Вы помните, что Чехов назвал свою пьесу комедией , хотя большинство читателей и зрителей не разделяли авторской оценки жанра и склонялись считать пьесу тяжелой драмой с трагико-комическими элементами. Так отнеслись к пьесе и во МХАТе, где она была поставлена на сцене, К.С.Станиславский и Вл.И.Немирович-Данченко. Как разрешить это противоречие и есть ли оно на самом деле?
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слёзы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: -Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!»- говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!»- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Анализ стихотворения «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины» Симонова
К. Симонов в полной мере почувствовал на себе все тяготы и лишения военного времени. В качестве военного корреспондента он прошел всю войну и своими глазами видел масштабы страданий русского народа. Ему принадлежит множество произведений, посвященных войне. Многие считают писателя лучшим летописцем Великой Отечественной, сумевшем отразить всю суровую правду этих страшных лет. Тем ценнее представляется стихотворение «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», написанное в первые месяцы войны, когда советские войска были вынуждены беспорядочно отступать перед непреодолимой силой фашистской армии.
Центральный символ стихотворения – бескрайние русские дороги, которые тянулись под ногами измученных войск. Симонова поражало, что остающиеся в оккупации советские жители, старики, женщины и дети, не чувствовали к тем, кто оставляет их на произвол врага, никакой злобы. Они стремились всячески поддержать солдат и вселить в них уверенность в неизбежной победе. В тех условиях это казалось невероятным. Возможно, и сам Симонов не раз испытывал сомнения в успешном завершении войны.
Ему придавала силу несгибаемая воля простых деревенских жителей, сохранивших в душе воинские заветы «великой Руси». Писатель с изумлением замечает, что в атеистической стране в дни смертельной угрозы вновь просыпается религиозная вера, остающаяся единственным источником спасения. Женщины провожают отступающих солдат с напутствием «Господь вас спаси!». Они жалеют не себя, а тех, кому еще не раз предстоит заглянуть в глаза смерти.
Проходя по бесконечным дорогам, Симонов понимает, что только в однообразных деревнях и селах сохранилось то главное, что позволит русскому народу преодолеть все трудности. Многовековые поколения предков на бесчисленных сельских погостах произносят молитву «за в бога не верящих внуков».
Центральным рефреном стихотворения является фраза «мы вас подождем», произнесенная старухой и многократно повторенная всей родной природой. Эта фраза болью отзывается в груди каждого солдата, оставившего за собой свой родной дом и близких ему людей. Она не позволит никому сложить руки, пока враг не будет разбит и изгнан из пределов Отчизны.
Симонов завершает стихотворение горячим признанием в любви к своей Родине. Поэт гордится тем, что ему довелось доказать свою любовь. Его уже не страшит смерть, ведь умереть за свою страну – долг каждого человека. Симонов сознательно не употребляет расплывчатого понятия «советский». Он несколько раз подчеркивает свою принадлежность к русскому народу. Троекратное прощание по русскому обычаю – закономерный финал произведения.
«Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» Константин Симонов
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.«Мы вас подождем!»- говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!»- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Анализ стихотворения Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»
Буквально с первых дней Великой Отечественной войны Константин Симонов в качестве корреспондента газеты «Правда» оказался на фронте и вынужден был отступать почти до самой Москвы вместе с советскими войсками. Его верным спутником был Алексей Сурков, военный корреспондент, с которым поэта связывали теплые дружеские отношения. Именно Суркову принадлежит авторство знаменитого стихотворения «Землянка», которое впоследствии было переложено на музыку и стало одной из первых фронтовых песен. Но в 1941 году ни Симонов, ни Сурков не думали о том, что ждет их впереди, и уж тем более, не мечтали о славе. Они отступали, оставляя врагу на разорение русские города и села, понимая, что местные жители должны их ненавидеть за трусость. Однако все оказалось совсем иначе, и в каждой деревне их провожали со слезами на глазах и с благословением, что произвело на Симонова неизгладимое впечатление.
Осенью 1941 года поэт написал стихотворение «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…», в котором словно бы ведет неспешную беседу со своим фронтовым товарищем. Ответы Суркова остаются «за кадром», да и они не так уж и нужны в данном случае . Гораздо важнее то, что чувствуют и помнят оба военных корреспондента. Самое яркое впечатление автора связано с тем, как «кринки несли нам усталые женщины, прижав, как детей, от дождя их к груди». Не менее сильно поразил поэта тот факт, что именно в это непростое для страны время обычные люди начинают вспоминать о Боге, само существование которого советская власть отвергала. Однако, благословляя русских солдат, простые сельские женщины искренне верят в то, что их молитвы будут услышаны, и война вскоре закончится, а все мужчины вернутся домой.
Отступая по пыльным, разбитым и грязным сельским дорогам, возле каждой деревни поэт видит погосты – традиционные деревенские кладбища, где покоятся участники многих войн. И у Симонова складывается такое ощущение, что вместе с живыми в это непростое время за спасение страны молятся и мертвые – те, кто отдал свою жизнь за то, чтобы Россия была свободной страной.
Уже в первые месяцы войны, пройдя пыльными дорогами Смоленщины, поэт начинает осознавать, что родина для него – это не уютный мирок столичной квартиры, где он чувствует себя беззаботно и безопасно. Родина – это «проселки, что дедами пройдены, с простыми крестами их русских могил», женские слезы и молитвы, которые оберегают солдат в бою . Симонов видит, как гибнут его товарищи и понимает, что на войне это неизбежно. Но его поражает не столько смерть, сколько вера простых сельских женщин, которые вновь стали солдатками, в то, что их родная земля будет освобождена от врагов. Эта вера формировалась столетиями, и именно она составляет основу русского духа и вызывает у поэта неподдельную гордость за свою страну. Симонов рад тому, что ему довелось родиться именно здесь, и его матерью была русская женщина — такая же, как и сотни других матерей, которых ему довелось повстречать в селах. Обращаясь к Алексею Суркову, поэт не хочет ничего загадывать наперед и не знает, будет ли судьба к нему так благосклонна, что подарит жизнь на этой страшной и беспощадной войне. Однако он видит, с какой надеждой и верой провожают их в бой русские женщины, трижды обнимая по старой доброй традиции, словно бы пытаясь защитить от всех невзгод и напастей. И именно эта вера укрепляет силу духа русских солдат, которые понимают, что, отступая, оставляют свою родину на растерзание врагу.
Пройдет еще совсем немного времени, и советские войска смогут одержать свои первые победы. Однако осень 1941 года – это страх, боль и ужас вчерашних мальчишек, которые столкнулись с войной лицом к лицу. И лишь мудрые русские женщины, все понимающие и тонко чувствующие чужую боль, вселяют в молодых солдат надежду, заставляя их поверить в собственные силы ради того, чтобы не только выжить, но и победить.
Сурков годами старше: полтора десятка лет разницы в эпоху, когда год может идти за три, и все боевые. Сурков добрался до призывного возраста в 1918 году - и застал кончик Гражданской войны.
Вовремя родился!
"На белый снег по кромке клеша густая кровь стекает вниз. А ну-ка, мальчик мой, Алеша! Вперед, в штыки, за коммунизм!"
Атака. Бой. Плен.
"Бараки. Проволока в три ряда. Бетонный мусор крепостных развалин. Идут дожди. Проходят поезда. Три раза в день из Гапсала на Таллин".
Так события воспроизведены поэтом.
А вот как агитатором-пропагандистом, который, по собственному признанию Суркова, несколько мешал в его душе поэту, ибо соблазнял слишком простыми и ясными решениями. Советская власть открыла путь в поэзию, но прежде провела по маршрутам все той же науки ненависти: рядовой агитпропа, избач, уездный селькор, волостной стенгазетчик, борец с кулачеством, самогонщиками и хулиганьем, рядовой политпросвета, редактор комсомольской газеты, активист Пролеткульта...
Симонов в эту пору - усилиями отчима (отец, генерал царской армии, погиб на фронте) становится в ряды курсантов советского военного училища. От отчима с раннего детства - солдатский образ жизни: мыл пол... чистил картошку... опаздывать нельзя... возражать не полагается... данное слово надо держать... ложь, даже самая маленькая, презренна...
Правда - в стихах. Стихи - о грядущей войне. Сорок первый год все ближе.
Он-то и сделает Симонова великим поэтом.
Я помню , как это было. Эвакуация. Отец на фронте. Мать и тетка (подрабатывавшая машинисткой) смотрят листик из машинки и утирают слезы. Уловив момент, тайком смотрю, что за листик. Третья (или четвертая) копия. Но прочесть можно:
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди...
Сколько потом разгадывали силу этих строк! Допытывались: почему дожди желтые... Другие отвечали (например, Эренбург): если что и есть в этом стихе, так желтые дожди. Россия знать не хотела этих тонкостей: она прочла стихи и умылась слезами.
Но и Алексея Суркова ждал на этом фронте звездный час.
Константину Симонову передает он обет ненависти: "Когда я первый раз ходил в атаку, ты первый раз взглянул на белый свет". Теперь побратались - на Смоленщине. Слез нет. Сухая ярость.
Как надо было скрутить душу для обета ненависти? Куда схоронить жалость, нежность, любовь? Или их уже не было?
Были. Спрятанные в письме к жене шестнадцать "домашних" строк, которые запросто и сгинуть могли вместе с письмом тогда же, осенью 1941го, когда Сурков прорывался из окружения под Истрой со штабом одного из полков.
Вышел к своим, вынес написанное ночью, в окружении, упрятанное от ненависти:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Где пряталась эта улыбка, эти глаза? В какие закоулки сердца загонялись чувства?
Софья Кревс - вот кому посвящена эта песня. Как и все лирические стихи Суркова - за всю его жизнь. Софья Кревс - возлюбленная, невеста, жена. Нет ли потаенной символики в ее фамилии? Не древние ли славяне - кривичи - дремлют в слове "Кревс", сохраненном балтийскими народами?
Ни одна из боевых песен Суркова, которые наизусть знала страна, не сделалась такой любимицей, как "Землянка". Апофеоз любви и преодоление ненависти - этим шедевром и суждено было Суркову войти в вечный синодик русской лирики.
Симонов ответил. И именно Суркову:
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: - Господь вас спаси!
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась.
И в смертный свой час, как и завещал, лег тут, на этом поле, под могильный камень. "Под Борисовом"...
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: - Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
"Мы вас подождем!" - говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!" - говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
"Жди меня!" - пронзило страну. "Мы вас подождем..." - страна откликнулась.
МУЖСКОЙ РАЗГОВОР
"Старик расчувствовался. Я - тоже"
"В маленькой комнатке я застал Верейского, Слободского и Суркова, которого в первую минуту даже не узнал - такие у него были бравые пшеничные, с подпалинами чапаевские усы. Расцеловавшись, мы посидели минут десять, спрашивая друг друга о событиях, происшедших с нами за те несколько месяцев, что мы не виделись после Западного фронта. Потом я прочитал Алеше посвященное ему стихотворение "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...". Старик расчувствовался. Я - тоже. Из-под койки была вытащена бутылка спирта, который мы и распили без всякой закуски, потому что закуски не было..."
Из фронтовых дневников Константина Симонова
* * *
А. Суркову
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: - Господь вас спаси! -
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!» - говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» - говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Это стихотворение известного фронтового поэта и писателя Константина Симонова, написанное в 1941 году, напомнило мне о боевом пути Николая Никитовича Барматина - жителя одного из окраинных районов Москвы.
Именно под Смоленском он, тогда молодой, необстрелянный курсант, вместе со своими товарищами одногодками принял в 41-м первый свой бой. Кадровый офицер и сегодня не бахвалится геройским прошлым, а говорит о том сражении прямо: «Было страшно».
«Нас 20-летних курсантов школы младших командиров, рассказывает он, - с поезда бросили в пекло боя под Смоленском. Сражение с матёрыми фашистами шло на открытой местности - ни окопов, ни траншей, в руках «драгунка» - винтовка трёхлинейка образца конца 19 века, а с той стороны - шквал автоматных и пулемётных очередей, рёв артиллерии, сверху сыпались бомбы. А ещё в качестве психологического оружия фашисты сбрасывали с самолётов пустые дырявые железные бочки, которые, падая, издавали душераздирающий вой! Это был какой-то ад!..
Наша авиация прилетала каждый раз только после того, как немцы сбросят на нас бомбы и дым развеется в поле. Покрутившись в пустом небе, тупорылые истребители улетали - мы им смеялись вслед сквозь слёзы. В других воинских частях ситуация складывалась не лучше. А если б всё было более серьезно организовано, мы, может быть, отстояли Смоленск.
С нашей стороны, захлёбываясь, тарахтело несколько полковых пулемётов. Но это положения уже не спасало - несмотря на большие потери, фашист напирал нахрапом. Мы отступали, теряя убитых. На руках несли истекающих кровью раненных товарищей.
Остановились на берегу реки Вопь. Там держали оборону до последнего, пока не попали в окружение.
Начальник штаба сунул мне в руку обрывок карты:
- Выводи остатки взвода из окружения. Идите на восток».
Во взводе Барматина оставалось 18 бойцов. Командир проявил смекалку при переправе через приток Днепра.
По понтонному мосту шла техника, а пехоту не жаловали: «Перебирайтесь вплавь».
Барматин заметил пустую санитарную машину с красным крестом. Шофёр сидел на её ступеньке схватившись за голову руками и чуть ли не плакал. «Заводи!» - крикнул командир. Через полчаса, забинтовав руки, голову облитыми йодом бинтами, бойцы сели в кузов.
- Ну, давай, давай, скорей проезжай! - махнул флажком регулировщик машине с красным крестом.
Дальше шли ночью - днём не высовывались, потому что все вокруг оккупировали немцы. Солдаты были голодными. Поесть просили у деревенских жителей. Но не все их встречали с хлебом-солью - некоторые ругали:
- Драпаете от немцев? Нас бросаете? Ну и катитесь к чёрту!
Во взводе было 6-8 украинцев. Они так затосковали по «хлибу, салу», что упёрлись - и не с места:
- Ни пидем дальше - и всё! На кой бис нам ваша Москва!
Расстреливать их командир не стал - не захотелось марать руки.
Где они сгинули? Может, примкнули к бандеровской банде, может, и сегодня, помахивая костылями, ратуют на майдане за самостийную Украину, кричат: «Геть, москали!»
«В конце сентября, - вспоминает ветеран, - подошли к своим - к Звенигороду. Остатки взвода встретили сотрудники НКВД. Руки не заламывали, не мордовали, как это сейчас принято показывать в кино, но под следствием мы находились целый месяц. Про украинцев-дезертиров мы им ничего не сказали, а в остальном к нам нельзя было придраться, и они нас с миром отвезли на пункт формирования. Оттуда ребят направили в воинское расположение, которое занимало оборонительные рубежи на подступах к столице».
Командир взвода химзащиты 144 дивизии 612 стрелкового полка участвовал в декабрьском контрнаступлении. Немецкая армия в Подмосковье к тому времени, по его воспоминаниям, была уже деморализована. Легко одетым фашистам, поверившим в гитлеровский блицкриг, сломил хребет тридцатиградусный мороз и свежее пополнение Красной армии. Они, замотанные в какое-то тряпьё, в ужасе откатывались всё дальше. Взвод Барматина сражался вплотную с противником за один из населённых пунктов в районе Бородино. Под Гжатском взводного командира контузило взрывом авиабомбы. Отлежавшись пару недель в госпитале, он снова встал в строй.
Закончил войну Николай Никитович в звании капитана, а всего он прослужил в армии полтора десятка лет - с 1939 по 1954 год.
Сегодня о боевом пути ему напоминают орден Отечественной войны II степени, медали «За отвагу», «За оборону Москвы», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией»…
